Прагматизм и религия

Заканчивая в прошлый раз свою беседу, я вам напомнил о первой лекции, в которой противопоставил “жесткий” тип “мягкому” и рекомендовал прагматизм, как посредника между нами. “Жесткие” решительно отвергают гипотезу “мягких”, согласно которых наряду с нашим конечным, опытным миром существует и другой мир, вечный и совершенный.

Исходя из прагматических принципов, мы не вправе отвергнуть ни одной гипотезы, из которой вытекают полезные для жизни следствия. Общие понятия, поскольку с ними приходится считаться, могут быть для прагматизма столь же реальными, что и конкретные ощущения. Конечно, если они не приносят никакой пользы, то они не имеют никакого значения и никакой реальности. Но, поскольку они полезны, постольку же они имеют и значение. И это значение будет истинным, если приносимая ими польза и удовлетворение сочетаются гармонически с другими потребностями жизни.

Но удовлетворение. приносимое абсолютным, доказано всем ходом религиозной истории человечества. “Прибежище твое Бог древний, и ты под мышцами вечными”. Вспомните то употребление, который сделал Вивекананда из Атмана. Конечно, это не было научным употреблением, ибо из учения о Все-Едином мы не в состоянии сделать никаких определенных выводов. Но это учение действует на наши чувства и наш дух.

О вещах лучше всего рассуждать всегда на конкретных примерах. Позвольте мне прочесть вам несколько строк из стихотворения Уот Уитмэна “Тебе”. “Ты” - это читатель или слушатель стихотворения, кто бы он (или она) ни был.

Кто бы ты ни был, я кладу свою руку на тебя, чтобы ты был моей песнею;

Я шепчу, прильнув губами к твоему уху;

Я любил многих мужчин и женщин, но никого я не любил больше, чем тебя.

Ах, я был медлителен и нем.

Я уже давно должен был бы проложить дорогу к тебе;

Я должен был бы без умолку говорить только о тебе, я должен был бы воспевать только тебя.

Я оставлю все, и прийду, и буду петь гимны в честь тебя.

Никто тебя не понял, но я тебя понимаю;

Никто тебе не воздал справедливости, - ты сам не воздал себе справедливости.

Все нашли тебя несовершенным, - я один не вижу в тебе несовершенства.

Ах, я мог бы воспеть твою славу и величие.

Ты не знал, что ты такое, - ты дремал всю свою жизнь.

Все, что ты сделал, отражается уже насмешками.

Но насмешки - это не ты;

Между ними и в них я вижу притаившимся тебя.

Я следую за тобой туда, куда никто за тобой не следовал.

Молчание, рабочий стол, не вовремя сказанное слово, ночь, привычный и регулярный ход жизни, - если все это и скрывает тебя от других или от самого себя, то не в состоянии скрыть тебя от меня.

Гладко выбритое лицо, беспокойный взгляд, подозрительный цвет кожи, -

Если это и обманывает других, то не обманывает меня.

Франтовская одежда, неумение держать себя, опьянение, корыстолюбие, преждевременная смерть, -на все это я не обращаю внимания.

Нет такого таланта в мужчине или женщине, которого нельзя было бы найти в тебе;

Нет такого достоинства, такой красоты в мужчине или в женщине, которых бы не было в тебе;

Все удовольствия, ожидающие других, ожидают в равной мере и тебя.

Кто бы ты ни был, требуй во всяком случае принадлежащего тебе!

Восток и Запад ничто в сравнении с тобою;

Эти безграничные луга - эти безграничные реки - ты также безграничен и бесконечен, как они.

Ты - тот или та, кто господин или госпожа над ними,

Господин или госпожа, повелевающие природой, стихиями, страданиями, страстями, уничтожением.

Оковы падают с твоих ног - ты чувствуешь спокойное самоудовлетворение.

Молод ты или стар, мужчина или женщина, грубый, низкий, отверженный остальными, - чем бы ты ни был ты открываешь себя.

Средства уже готовы, все уже имеется, чтобы через рождение, жизнь, смерть, погребение,

Через гнев, несчастье, честолюбие, незнание, скуку, проложило себе дорогу то, что ты представляешь собой.

Это изящное стихотворение производит, разумеется, огромное впечатление, но есть два различных способа рассматривать его и оба имеют свои преимущества.

Один из них - это путь монизма, мистический путь чистой космической эмоции. Величие и слава - они твои абсолютно, даже посреди твоих несчастий. Чтобы с тобой ни случилось, чем бы ты ни казался снаружи, внутри ты спокоен, безопасен. Гляди назад, склоняйся назад, опирайся на свой истинный принцип бытия! Это хорошо всем известный путь квиетизма, индифферентизма. Его враги называют его духовным опиумом. Но прагматизм должен уважать эту точку зрения, ибо за ней стоят многочисленные, оправдывающие ее исторические факты.

Но прагматизм знает также и другой, заслуживающий уважение, способ истолкования стихотворения Уитмена, - способ плюралистический. Это столь прославленное “Ты”, это “Ты”, которому поется гимн, может означать заключающиеся в нас лучшие возможности, взятые в их феноменальном значении, или же то особое иступляющее действие, которое производят на нас самих или других даже наши ошибки и недостатки. Оно может означать нашу преданность и преклонение перед возможностями, заложенными в тех, кому мы удивляемся и кого мы любим, - преданность, благодаря которой мы готовы принять свое жалкое существование, лишь бы быть участниками и свидетелями этой славной жизни. Мы можем, наконец, быть ценителями, аплодирующими зрителями, составлять публику столь прекрасного в целом зрелища мира. Забудемте низкое в себе самих, будем думать только о высоком, сольем свою жизнь с ним, и тогда - через гнев, несчастья, незнание, скуку проложит себе дорогу то, что мы из себя делаем таким образом, то, что мы собственно представляем в глубочайшей своей сущности.

С какой бы из этих двух точек зрения мы не рассматривали разбираемое стихотворение, каждая из них ободряет нас, поддерживает в нас верность самим себе. Оба эти способа дают удовлетворение; оба они освещают человеческую жизнь. Оба рисуют портрет “Тебя” на золотом фоне. Но при первом способе рассмотрения этим фоном оказывается статическое Единое, между тем как при втором им являются возможности во множественном числе, чистые возможности, благодаря чему сам фон приобретает изменчивость и подвижность этой точки зрения.

Каждая их этих интерпретаций уитменовского стихотворения достаточно ценна сама по себе. Но, понятно, точка зрения плюрализма лучше подходит к прагматическому темпераменту. Ибо она рисует перед нашим духом гораздо более богатую и конкретную картину будущего опыта и высвобождает в нас определенные формы деятельности. Этот второй путь может казаться прозаическим и земным по сравнению с первым. Но никто не может упрекнуть его в “жестокости” в грубом смысле этого слова. Однако, если мы попытаемся, в качестве прагматистов, решительно противопоставить второй путь первому, то дело, весьма вероятно, не обойдется без недоразумений. Нас обвинят в том, что мы отрицаем более возвышенные концепции и что мы являемся союзниками “жестких” в худшем смысле этого слова.

Вы помните, конечно, то письмо одного из моих слушателей, из которого я прочел вам несколько отрывков в прошлый раз. Позвольте мне прочесть еще один отрывок. Мы увидим, как неясно представляют себе занимающую нас теперь дилемму, и я думаю, что она неясна для очень многих.

“Я верю”, пишет мне мой друг и корреспондент, “в плюрализм. Я верю, что в поисках истины мы прыгаем мы прыгаем с одной льдины на другую по беспредельному океану действительности и что каждым из своих поступков мы делаем возможными познания истины и невозможными старые. Я верю, что каждый человек ответственен за то, чтобы делать мир лучшим, и что, поскольку он этого не делает, постольку и сама задача улучшения мира остается не сделанной.

“Но в то же время я готов вытерпеть, чтоб мои дети стали неизлечимо больными (чего на самом деле нет), чтоб я лично поглупел, но сохранил вместе с тем достаточно рассудка, чтоб замечать свою глупость, я готов на все это при одном только условии, а именно: я должен уметь построить, с помощью воображения и рассудка рациональное единство всех вещей и благодаря этому увидел, что мои поступки, мои мысли, мои страдания, так дополняются всеми другими явлениями мира, что они образуют, вместе с этими дополнениями, некую схему, которую я одобряю и признаю, как свою собственную. Со своей стороны я отказываюсь верить, будто мы не в состоянии идти дальше плоского плюрализма натуралиста и прагматиста и не в состоянии достигнуть логического единства, которое их не интересует”.

Подобное прекрасное выражение личной веры согревает, конечно, сердце слушателя. Но проясняет ли она в философском отношении его голову? Считает ли писавший его правильным последовательно монистическое или последовательно плюралистическое истолкование поэмы мира? Он готов примириться, говорит он, со своими страданиями, если только они дополняются таким образом, т.е. дополняются всем тем положительным, что могут дать другие явления. Очевидно, автор письма глядит вперед, имеет в виду конкретную картину опыта, который он истолковывает в плюралистическо-мелиорическом смысле.

Но сам он думает, что глядит назад. Он толкует о том, что он называет рациональным единством вещей, между тем как в действительности имеет все время в виду их возможное эмпирическое объединение. В то же самое время он полагает, что, так как прагматист критикует абстрактное Единое рационализма, то он лишен и всякого утешения, доставляемого верой в искупляющие возможности, содержащиеся в конкретном Многом. Короче говоря, он не умеет отличить точки зрения, согласно которой совершенство мира - необходимый принцип, от той точки зрения, которая видит в этом совершенстве лишь возможный terminus ad duem (конечную цель).

Я смотрю на моего корреспондента, как на подлинного прагматиста, только на прагматиста sans le savoir. Он представляется мне одним из тех многочисленных любителей философии, которые, как я сказал в первой своей лекции, желают иметь одновременно все хорошие вещи, не ломая себе особенно головы над тем, насколько они подходят или не подходят друг к другу. “Рациональное единство вещей” - такая формула поднимает дух, и вот автор письма, не задумываясь много, начинает размахивать ею во все стороны и посылает плюрализму абстрактное обвинение, будто он противоречит ей, тогда как одни только названия находятся между собой в противоречии. Конкретно же он понимает под ней прагматически объединяемый и улучшаемый мир. Большинство из нас не замечает этой путаницы и остается при ней, и это даже хорошо. Но в интересах умственной ясности хорошо также, чтобы некоторые из нас пошли дальше этого. Поэтому я постараюсь теперь сосредоточить все внимание специально на этом религиозном вопросе.

Должно ли понимать монистически или плюралистически это наше “Ты”, этот абсолютно реальный мир, это единство, которое так вдохновляет нас морально и имеет такую религиозную ценность? Существует ли это единство ante rem или rebus? Принцип ли оно или цель, абсолютное или окончательное (ultimate), первое или последнее? Заставляет ли оно нас глядеть вперед или склоняться назад? Несомненно, очень важно не смешивать обеих этих точек зрения, так как они, если отличать их друг от друга, имеют совершенно различное значение для жизни.

Прошу вас обратить внимание, что, с прагматической точки зрения, вся дилемма вертится около понятия о возможностях мира. В интеллектуальном отношении рационализм видит в своем абсолютном принципе единства основания для возможности фактического многообразия. В отношении эмоциональном он видит в нем то, что заключает в себе и ограничивает эти возможности, видит гарантию того, что конечный результат будет хорошим. Рассматриваемое таким образом, Абсолютное делает все хорошие вещи достоверными, все же дурные вещи невозможными (разумеется, с точки зрения вечности). Можно сказать, что Абсолютное превращает категорию возможности в более спокойные и надежные категории.

Мы видим теперь, в чем заключается великое религиозное разногласие: одни утверждают, что мир должен быть спасен и будет спасен, другие же довольствуются верой, что мир может быть спасен. Таким образом предмет спора между рационалистической и эмпирической религией является вопрос о значении категории возможности. Необходимо поэтому с самого начала сосредоточить внимание на этом слове.

Что собственно означает в точности это слово “возможный”? Для людей, не особенно задумывающихся над этими вопросами, оно означает некое третье состояние бытия, менее реальное, чем существование, но более реальное, чем не-существование, какое-то сумеречное состояние, что-то гибридное, своего рода чистилище, через которое должны постоянно приходить и уходить реальности.

Подобное воззрение, разумеется, слишком неопределенно и туманно, чтобы удовлетворить нас. Здесь, как и повсюду, только с помощью прагматического метода мы не в состоянии узнать настоящий смысл этого термина. Какая получается разница, когда мы говорим, что какая-нибудь вещь возможна? - Разница хотя бы та, что, когда кто-нибудь называет эту вещь невозможной, мы можем противоречить ему, если кто-нибудь называет ее актуальной - мы опять-таки можем противоречить ему, наконец, если еще кто-нибудь называет ее необходимой - мы все-таки можем противоречить ему.

Но это право на противоречие не представляет собой большой ценности. Когда мы говорим, что вещь возможна, не означает ли это какого-нибудь дальнейшего различия, выражаемого в конкретных фактах?

Мы имеем, по меньшей мере, то отрицательное различие, что, если наше утверждение истинно, то из этого следует, что нет ничего, способного воспрепятствовать осуществлению возможной вещи. Таким образом можно сказать, что отсутствие реальных препятствующих фактов делает вещи не невозможными, то есть возможными в голом и абстрактном смысле слова.

Но большинство возможностей не просто абстрактно. Они конкретно обоснованы или, как мы выражаемся, они хорошо обоснованы. Что же это обозначает в прагматическом смысле? Это обозначает не только отсутствие препятствующих условий, но и фактическую наличность некоторых из условий, призывающих к жизни возможную вещь. Так конкретно возможный цыпленок означает:

1) что понятие о цыпленке не содержит в себе никакого внутреннего противоречия;

2) что нет налицо мальчишек, хорьков или других врагов куриного рода;

3) что имеется по крайней мере, реальное яйцо.

Возможный цыпленок означает реальное яйцо плюс реальная насадка, или инкубатор, и т.д. По мере того, как увеличивается число актуальных условий, цыпленок становится все лучше и лучше обоснованной возможностью. Когда цепь условий вполне замкнулась, она перестает быть возможностью, переходя в разряд реальных фактов.

Применив эти рассуждения к вопросу о спасении мира, что означает, с прагматической точки зрения, утверждение, что это спасение возможного? Это означает, что налицо имеются некоторые из условий искупления мира. Чем больше будет этих условий, чем меньше мы найдем препятствующих фактов, тем лучше обоснованной становится возможность спасения, тем вероятнее становится факт освобождения.

Этого прелиминарного анализа понятия возможности будет пока достаточно.

Но было бы противоречием самому духу жизни утверждать, будто бы мы должны обнаруживать индифферентизм и равнодушие в вопросах, подобных вопросу о спасении мира. Человек, уверяющий нас в данном случае в своем равнодушии, доказывает этим попросту то, что он дурак и лжец. Все мы желаем свести к минимуму необеспеченность вселенной. Все мы страдаем - и не можем не страдать - когда мы видим, что она открыта всяческим вражеским нападениям и разрушающим жизнь силам.

Тем не менее имеются такие несчастные, которые думают, что спасение мира невозможно. Их учение известно под именем пессимизма. Напротив того оптимизм это учение, согласно которому спасение мира неизбежно.

Посередине между этими двумя мировоззрениями находится учение, которое можно назвать милиоризмом. До настоящего времени оно фигурировало не столько как учение, сколько как известная практическая точка зрения. В европейской философии всегда царил оптимизм. Пессимизм был лишь недавно введен Шопенгауэром и насчитывает и до сих пор лишь немного последовательных сторонников. Мелиоризм считает спасение мира ни неизбежным, ни невозможным. Он рассматривает его как возможность, становящуюся все более вероятной.

Прагматизм, очевидно, должен склоняться в сторону мелиоризма. Некоторые из условий спасения мира имеются уже и теперь налицо, и прагматизм ни в коем случае не может закрыть глаза на этот факт. Если же появятся и добавочные условия, то спасение мира станет завершившимся фактом.

Разумеется, употребляемые мной здесь выражения имеют весьма общий характер. Вы можете толковать слово “спасение” как вам угодно. Вы можете представлять его себе, как некоторое широко раскинувшееся и рассеянное повсюду явление, или же как некоторый особый факт мирового развития, приуроченный к определенному решительному моменту.

Возьмем, например, кого-нибудь из нас, здесь присутствующих, с дорогими ему идеалами, ради которых он готов жить и работать. Осуществление каждого подобного идеала является событием, благоприятствующим спасению мира. Но эти личные идеалы не представляют собой голых и абстрактных возможностей. Они обоснованы, они живые возможности, ибо мы являемся живыми борцами и заложниками за них, и, если окажутся налицо добавочные условия, наши идеалы станут реальными фактами.

Но что же такое эти добавочные условия? Это во-первых, такая комбинация вещей, которая когда исполняются времена, дает нам благоприятный шанс, затем брешь, на которую можно вспрыгнуть, и, наконец, наше собственное деяние.

Но значит ли это, что наше деяние творит спасение мира, поскольку оно создает простор для себя и прыгает на брешь? Значит ли это, что оно творит - не спасение всего мира, разумеется - но именно той части, на которую простирается его влияние?

Здесь я хватаю, как говорится, быка за рога и, несмотря ни на каких решительно монистов и рационалистов, я спрашиваю: а почему нет? Наши дела, наши арены действия, где, как нам кажется, мы сами создаем себя и растем, - это те части мира, к которым мы ближе всего, те части его, которые мы знаем наиболее полно и интимно. Почему бы нам не принимать их ценность такую, какою мы ее видим? Почему бы им не быть реальными аренами действия и местами роста вселенной, какими они кажутся нам, почему бы им не быть мастерскими бытия, где мы застаем факты в процессе их становления? Почему бы не принять, что мир нигде не растет и не развивается иначе, чем таким образом?

Вздор, говорят нам. Как можно допускать, что новое бытие появляется на свете каким-то кусками и отрывками, которые, независимо от всего остального мира, по игре случая то соединяются между собой, то остаются разрозненными? Для наших поступков должно же быть какое-то основание, и где в конце концов искать его, как не в материальном давлении или в логическом принуждении, исходящем от всего мира в его совокупности? В действительности может быть лишь один реальный фактор роста - или мнимого роста - и этот фактор сам мир в его совокупности. Он может рости целиком - если только вообще имеется рост - но нелепо думать, будто отдельные части растут сами по себе.

Но если уже говорить о рациональности и об основаниях для существования вещей, если настаивать на том, что вещи не могут появляться клочками, то какое в конце концов можно привести основание в пользу того, что вообще что-нибудь появляется на свет? Мы можем говорить сколько угодно о логике, необходимости, категориях, абсолютном, обо всем, что только имеется в складах философии, но единственное реальное основание, которое я могу придумать, почему вообще что-либо появляется на свет, это то, что кто-то желает, чтобы оно появилось. Оно требуется, требуется, может быть для того только, чтобы принести искупление ничтожнейшей доли мирового целого. Это - живое основание, и по сравнению с ним материальные причины и логические необходимости - это какие-то бесплотные тени.

Короче говоря, единственным вполне рациональным миром был бы мир волшебных шапочек, мир телепатии, где каждое желание немедленно исполняется, где не нужно обращаться за содействием к окружающим или промежуточным силам. Это собственный мир Абсолютного. Оно вызывает мир явлений к бытию, и он есть, такой точно, каким его желает Абсолютное. Никаких добавочных усилий здесь не требуется.

В нашем реальном мире желания индивида являются только одним из условий. Ведь имеются еще другие индивиды со своими другими желаниями, и прежде всего надо снискать их благорасположение. В нашем мире многого Бытие растет таким образом при наличности самых различных сопротивлений и только, переходя к компромиссу, оно становится организованным, приобретает постепенно то, что можно назвать рациональностью низшей степени. Лишь в немногих сферах жизни приближаемся мы к типу мира, организованного по образцу мира волшебных шапочек. Мы желаем воды - и поворачиваем водопроводный кран. Мы хотим сделать снимок кодаком - и нажимаем кнопку. Нам нужна справка, и мы телефонируем. Мы желаем путешествовать - и покупаем себе билет. В этих и подобных случаях нам ничего не остается больше сделать, как пожелать: мир уже достаточно рационально организован и довершает остальное.

Но весь этот разговор о рациональном устройстве мира представляет собой отступление. Предметом нашего обсуждения была концепция, будто мир растет не целиком, а кусками, благодаря деятельности своих отдельных частей.

Взгляните на эту гипотезу серьезно, как на живую гипотезу. Предположим, что создатель мира перед сотворением его изложил бы вам все дело и сказал:

“Я собираюсь сотворить мир, не предназначенный непременно для спасения, мир, совершенство которого будет условным, причем условием этим будет то, что каждый отдельный участник его постарается сделать, со своей стороны, все возможное. Я вам предлагаю возможность принять участие в подобном мире. Как вы видите, безопасность его не обеспечена. В нем имеется реальная опасность, но имеется и возможность полной победы. Этот мир своего рода кооперация, коллективный труд, который должно исполнять честно. Желаете ли вы принять участие в этой общей работе? Имеете ли вы на столько доверия к себе и к другим участникам дела, чтоб отважиться на этот риск?”

Если бы вам был предложено участвовать в подобном мире, неужели вы вполне серьезно решились бы отказаться от этого, в виду недостаточной безопасности такого мира? Неужели бы вы ответили, что предпочитаете снова впасть в дрему небытия, из которой вас извлек на мгновение голос искусителя, чем быть частичкой столь иррационального и насквозь плюралистического мира?

Если только вы нормальный человек, вы, разумеется, не сделали бы ничего подобного. В большинстве из нас много той здоровой бодрости, к которой вполне подошел бы устроенный мир. Мы бы поэтому приняли бы предложение - “Topp und Schlag auf Schlag” ( по рукам!). Ведь такой мир был бы вполне похож на тот, в котором мы фактически живем, и преданность и привязанность к нашей старой кормилице Природе помешали бы нам сказать “ Нет”. Предлагаемый нам мир показался бы нам достаточно “ рациональным” для жизни в нем.

Большинство из нас, утверждаю я, охотно бы приняли это предложение и присоединили бы свое “ Да будет!” к творческому “ Да будет!” Создателя. Но возможно, что некоторые и не согласились бы на это. В любой человеческой коллективности имеются всегда болезненные умы, и для них вселенная, в которой только приходится завоевывать себе возможность безопасности, не представляет, вероятно, особой прелести. У всех у нас бывают минуты упадка духа, когда мы болеем самими собой, когда мы устаем от тщетных стремлений. Наша жизнь вдруг обрушивается, мы оказываемся в положении блудного сына. Мы не доверяем тогда случайному ходу вещей. Нам нужна тогда вселенная, где мы могли бы отдаться, могли бы пасть на грудь своего отца и раствориться, исчезнуть в Абсолютном так, как исчезает капля воды в реке или в море.

Мир и покой, безопасность , желаемая в такие моменты, это безопасность от бросающих нас в разные стороны случайностей мира конечного опыта. Нирвана означает успокоение от нескончаемого круговорота приключений, из которых состоит чувственный мир. Индус и буддист, господствующее настроение которых выражается в этом учении о Нирване, просто испуганы и боятся, боятся дальнейшего опыта, боятся жизни.

К людям этого духовного склада религиозный монизм приходит со своими словами утешения: “ Все необходимо и существенно, даже ты со своим больным сердцем и душой, все - одно с Богом, а с Богом - все хорошо. Прибежище твое - Бог древний, и ты под мышцами вечными, успеваешь ли ты или нет в конечном мире видимости”. При крайне обостренном болезненном самочувствии вера в Абсолютное является, без сомнения, единственным спасительным учением. Мораль плюрализма замораживает у людей этого типа сердце в груди, заставляет их щелкать зубами от холода.

Итак, перед нами два резко отличающихся друг от друга типа религии. Пользуясь принятыми нами раньше терминами , мы мажем сказать, что теория Абсолютного обращается к “ мягким”, между тем как плюралистическая концепция апеллирует к “ жестким”. Многие вообще откажутся назвать плюралистическую концепцию религиозной. Они назовут ее моралистической теорией и станут применять слово “ религиозный” только к учению монизма. Религия, понимаемая как самоотдавание, и мораль, понимаемая как самодовление, очень часто противопоставлялись друг другу в истории человеческого мышления.

Здесь мы находимся перед последним и высочайшим вопросом философии. Я уже сказал в четвертой лекции, что я смотрю на дилемму между монизмом и плюрализмом как на наиболее глубокий и чреватый следствиями вопрос, который может ставить наш дух. Можно ли считать эту антитезу окончательной? Можно ли думать, что только на одной стороне находится истина? Действительно ли несовместимы по своему существу плюрализм и монизм? Должны ли мы принимать, что мир, если он в действительности устроен плюралистически, если он в действительности представляет собой разбросанное множество и состоит из массы отдельных вещей, может быть спасен только по одиночке, в зависимости от поведения этих отдельных вещей, и что его развертывающаяся в виде эпоса история никоим образом не будет прервана некоторым существенным единством, в котором уже заранее , от века “ устранена” и “ преодолена” множественность частей? Если дело обстоит так, то мы должны выбрать одну из этих философских концепций. Мы не можем сказать им обеим “ Да, да”. В наших отношениях к возможному должно быть некоторое “ Нет”. Мы должны признать коренное, неустранимое противоречие: наш дух не может одновременно, в одном нераздельном акте сознания, быть и здоровым и больным.

Разумеется, как люди. мы можем быть сегодня здоровыми, а завтра - больными. В качестве любителей философии мы вправе, может быть, называть себя монистическими плюралистами или детерминистическими сторонниками свободы воли, или вообще чем-нибудь подобного примиряющего рода. Но если мы, как философы, стремимся к ясности и логической последовательности, если мы чувствуем прагматическую потребность в согласовании одной истины с другой, то мы должны по самому характеру вопроса решиться на выбор. Мы должны прямо высказаться или в пользу “ мягкого” или в пользу “ жесткого” типа мышления.

В частности, мне постоянно приходит в голову следующий вопрос: Не заходят ли притязания “ мягких” слишком далеко? Не слишком ли слащаво понятие о мире, спасенном каким-то образом в своем целом, не слишком ли оно слабо, чтобы могло держаться? Не чересчур ли идилличен религиозный оптимизм? Должны ли все быть спасены? Неужели не приходится ничего заплатить за дело спасения? В самом ли деле сладко последнее слово загадки? Все ли в мире говорят нам “ Да, да”? Не таится ли в самой сердцевине жизни “ Нет”? Не означает ли сама “ серьезность”, которую мы приписываем жизни, что неустранимой частью ее являются потери и неизбежные “Нет”? Что в ней приходится приносить где-нибудь настоящие жертвы, что на дне чаши ее постоянно остается нечто горькое?

Я не могу здесь высказываться официально от имени прагматистов. Я могу лишь сказать, что мой собственный прагматизм совсем не мешает мне склоняться в пользу этой, более моралистической точки зрения и отказываться от требования полного искупления. Что такая позиция возможна- это вытекает из готовности прагматизма рассматриваться плюрализм, как серьезную гипотезу. В конце концов. подобные вопросы решаются не нашей логикой, но нашей верой, и я отрицаю право за какой бы то ни было логикой налагать свое вето на мою веру. Я лично охотно готов принять мир со всеми его опасностями и всем его риском, я не намерен воскликнуть: “ Отказываюсь от игры!” и затем бежать. Я готов думать, что, хотя во многих случаях нам приходится быть в положении блудного сына, но оно не есть то истинное и окончательное положение, которое нам приходится занять относительно жизни в ее целом. Я готов принять, что в жизни имеются реальные потери и реально теряющие люди, и что не все, что есть, сохраняется. Я могу верить в идеал, как в нечто конечное, а не изначальное, как в квинтэссенцию, а не как в целое. Когда чаша опорожнена, осадок на дне остается навсегда, но содержащийся в чаше напиток настолько сладок, что мы принимаем ради него и перспективу осадка.

Фактически мы и видим, что бесчисленное множество людей довольствуется представлением о таким этическом и эпическом мире и находит в его отдельных положительных сторонах достаточное удовлетворение для своей потребности в рациональном. Мы имеем превосходно переведенную эпиграмму из греческой антологии, чудно выражающую это состояние духа, это приятие неискупленной, невознаградимой потери, хотя бы тем, что потеряно, была сама жизнь.

A shipwrecked sailor, buriet on this coast,

Bids you set sail.

Full many a gallant bark, when we were lost,

Weathered the gale.

Пуритане, которые на вопрос о том, согласны ли они во славу Божью быть осужденными на вечные муки, ответили “ Да”, находились в этом объективном и великодушном состоянии духа. Принимая эту точку зрения, нельзя избавиться от зла тем, что признаешь его “ aufgehoben”, “ преодоленным”, хотя и являющимся существенным элементом целого. Зло нужно выкинуть, выбросить за борт, через него нужно перешагнуть и принять участи в образовании такого мира, который забудет о самом его имени и месте.

Можно, таким образом, вполне искренно принять “ горький” мир, мир, из которого не изгнан элемент серьезности. Кто поступает так, тот, по моему, настоящий прагматист. Он решается принять жизнь, имея перед собой не нечто надежное и прочное, а ряд возможностей, которым он доверяет. Для осуществления задуманных им идеалов он готов, если это понадобится, заплатить своей собственной жизнью.

Но каковы те, другие силы, на содействие которых он рассчитывает в подобном мире ? На той ступени развития, которой достиг наш фактический мир, это прежде всего окружающие его люди. Но разве нет также сверхчеловеческих сил, подобных тем, в которые всегда верили религиозные люди плюралистического типа? Слова их, может быть, и звучали монистически, когда они говорили : “ Нет Бога, кроме Бога”. Но исконный политеизм человеческого рода превратился в монотеизм лишь неполным образом и не окончательно. Да и сам монотеизм, если рассматривать его как религию, а не как царящую в университетах метафизическую концепцию, всегда видел в Боге лишь одного из защитников, лишь primus inter pares ( первого среди равных) в ряду других сил, устраивающих судьбы вселенной.

Я боюсь, что мои прежние лекции, имевшие, главным образом, в виду человеческую, гуманистическую сторону вещей, могли оставить во многих из вас впечатление, будто прагматизм методически исключает сверхчеловеческие элементы. Правда, я не обнаружил особенного почтения к Абсолютному, а до сих пор я не говорил ни о какой иной гипотезе, касающейся сверхчеловеческих сил. Но для вас, думаю я, достаточно ясно, что Абсолютное имеет общим с теистическим Богом только сверхчеловечность. Согласно принципам прагматизма, гипотеза о Боге истинна, если она служит удовлетворительно в самом широком смысле слова. Но каковы бы ни были прочие трудности этой гипотезы, опыт показывает, что она действительно служит нам, и задача состоит лишь в преобразовании ее, так, чтоб ее можно было гармонически сочетать со всеми другими рабочими истинами.

Я не могу в конце этой последней лекции забираться в область богословия. Но если я вам скажу, что я написал книгу о религиозном опыте людей, о которой в целом было признано критикой, что она защищает идею реальности Бога, то вы, вероятно, не бросите моему прагматизму упрека в том, что он - атеистическая система. Я не верю - и твердо настаиваю на этом- что наш человеческий опыт - это высшая имеющаяся на свете форма опыта. Я верю, скорее, что мы находимся в таком же отношении к совокупности вселенной, в каком находятся наши комнатные собачки и кошки к совокупности человеческой жизни. Они живут в наших гостиных и библиотечных комнатах. Они принимают участие в сценах, о значении которых они не имеют ни малейшего понятия. Они только касательные к критикам жизни, начала и концы которых, формы которых лежат совсем вне их кругозора. Точно так же и мы являемся касательными к высшим типам жизни. Но, подобно тому, как многие из идеалов собак и кошек совпадают с нашими собственными идеалами, - и факты повседневной жизни убеждают в этом собак и кошек - так можем и мы на основании фактов религиозного опыта верить, что существуют высшие силы, занятые тем, чтобы спасти мир в смысле наших собственных идеалов.

Вы видите, таким образом, что прагматизм может быть назван религиозным, если вы только допустите, что религия может быть плюралистической и мелиористической. Но желаете ли вы, в конце концов, признавать подобный тип религиозности, или нет, это вопрос, который вы можете решить лишь сами. Прагматизм может пока отложить догматический ответ на это, так как мы еще не знаем достоверно, какой тип религии сослужит нам a la longue лучшую службу. Выявлению этого вопроса могут помочь лишь различные верования людей, их разнообразные религиозные эксперименты.

Вы, конечно, тоже, каждый на свой риск, предпримете подобные эксперименты. Если вы радикально “ жесткие”, то с вас хватит пестроты и сумятицы фактов чувственного мира, и вам не нужна будет вовсе религия. Если вы радикально

“мягкие”, то вы прилепитесь к монистической форме религии: плюралистическая форма с ее доверием к возможностям, которые не есть необходимости, не даст вам достаточно уверенности.

Но если вы ни “жесткий”, ни “ мягкий” этого крайнего радикального вида, если вы, как большинство из нас, представляете собою смесь из обоих этих темпераментов, то, может быть, вы найдете, что предлагаемый мной тип плюралистической моралистической религии представляет собой религиозный синтез, не уступающий никакому другому. Посреди двух крайностей - грубого натурализма, с одной стороны, и трансцендентального идеализма, с другой - лежит то, что я взял на себя вольность назвать прагматическим или мелиористическим типом теизма. Может быть, это и есть то, что вы ищете.

1 Morrisson I. Swift, “Human Submission”, Part Second, Philadelphia, Liberty Press, 1905, сс. 4 -10.

1 Переведена в за январь 1879 г. (Т. VII)

2 “Theorie und Praxis”. Zeitschr. des Oesterreichischen Ingenieuren u. Architekten - Vereines 1905 г. №№ 4 т 6 . Еще более радикальный и резко выраженный прагматизм чем у Оствальда, я нахожу в одной речи профессора В. С. Франклина: “Я думаю что крайне неправильно то представление о физике - даже если оно разделяется учеными - согласно которому она есть “наука о массах, молекулах и эфире”. И я думаю, что самое правильное представление о физике - даже если оно не вполне разделяется учеными - это, что она наука о способах получать в свое распоряжение тела и приводить их в движение”. (cience, 2 января 1903).

1 Слова “проверять”, “проверка” - verify, verification - состоят по английски из двух корней и означают по буквальному смыслу их, “делать истинным”, “делание истинным”. На этот момент делания, активности и напирает в оригинале Джеймс.

Примечание переводчика

1 A. E. Taylor, Philosophical. XIV, c. 288.

2 H. Rickert, Der Gegenstand der Erkenntniss. Глава: “Die Urtheilsnotwendigkeit.”

1 Я не забыл, что Риккерт уже давно отказался вообще от теории , требующей от истины ее соответствия с действительностью. Согласно Риккерту, действительность это то, что соответствует истине, а истина основывается лишь на нашем первоначальном долге. Эта фантастическая концепция, равно как и искреннее признание Иохима (в его книге The Nature of Truth) в неуспехе, отмечают, как мне кажется, банкротство рационализма в этом вопросе. Риккерт отчасти затрагивает точку зрения прагматизма в главе под названием “Релятивизм”. Я не могу здесь вдаваться в разбор его утверждений, Достаточно сказать, что его рассуждения здесь так слабы, что их просто трудно было ожидать от такого вообще талантливого писателя.

34