Юридическая психология / Харт Г._Позитивизм и разграничение права и морали

Это можно пояснить на примере. Кажется очевидным, что вынесение приговора по уголовному делу требует от судьи принятия морального решения. Факторы, которые должны быть здесь взвешены, кажутся чисто моральными: общество не должно подвергаться неспровоцированным нападениям; как подсудимый, так и его близкие не должны быть подвергнуты слишком большим страданиям; следует предпринять попытки обеспечить подсудимому возможность начать лучшую жизнь и снова дать ему место в обществе, где он нарушил законы. Судье, который должен отыскать баланс между этими требованиями, со всеми сложностями и свободой усмотрения, предоставленной ему, эта задача кажется чистым примером принятия морального решения; и представляется, что такое положение дел полностью противоположно шаблонному выбору наказаний безо всякого внимания к моральным ценностям, которые должны быть учтены в нашей системе. Так, разумное и рациональное решение направляется здесь, хотя и неявно, именно моральными целями. Но стоит нам обратиться к другому примеру, как мы увидим, что так бывает не всегда, а если так бывает не всегда, утилитаристская позиция остается непоколебленной. Во время режима нацистов люди приговаривались судами за критику режима. Здесь выбор приговора должен был направляться исключительно соображениями о том, что нужно для эффективного поддержания тирании государства. Какой приговор будет одновременно терроризировать широкие массы и держать друзей и семью заключенного в напряженном ожидании так, что и надежда и страх будут служить содействию режиму? В такой системе к заключенному будут относиться лишь как к объекту, который надлежит использовать для достижения этих целей. Между тем, в противовес механическому решению, решение, принятое на таких основаниях, будет разумным и целенаправленным, и, с одной из точек зрения, это будет решение о должном. Конечно, я не закрываю глаза на то, что целая философская традиция стремилась показать: мы не можем правильно называть решения или поведение рациональным и в полном смысле этого слова, если они не соответствуют моральным целям и принципам. Но пример, который я привел, кажется мне, по меньшей мере, предупреждением о том, что мы не можем использовать ошибки формализма как нечто, что per se демонстрирует ложность утверждения утилитаристов о разграничении права, какое оно есть, и права, каким оно, с точки зрения морали, должно быть.

Теперь мы можем вернуться к основному предмету. Если это правда, что разумное решение вопросов полутени делается не механически, а в свете целей, задач и политики, хотя и без необходимого наличия того, что мы называем моральными принципами, будет ли верно выразить этот важный факт, говоря, что решительное разграничение между правом, какое оно есть, и правом, каким оно должно быть, сделанное утилитаристами, следует отбросить? Возможно, суждение о том, что это будет верно, нельзя опровергнуть на теоретическом уровне, поскольку в действительности оно является лишь предложением пересмотреть наше представление о правовой норме. Нам предлагают включить в понятие «нормы» различные цели и программы, в свете которых разрешаются дела полутени, на том основании, что эти цели из-за их важности более верно будет называть правом, поскольку они образуют ядро правовых норм, значение которых устойчиво. Но хотя предложение нельзя опровергнуть, его можно отвергнуть, и я могу представить два довода в пользу такой позиции. Во-первых, все знания, которые мы получили о юридическом процессе, можно выразить менее туманным способом. Мы можем сказать, что законы сущностно неполноценны, и мы должны разумно решать дела полутени, ссылаясь на социальные цели. Я думаю, Холмс, который давал столь живую оценку тому факту, что «общие пропозиции не решают конкретных дел», сформулировал бы это именно так. Во-вторых, настаивать на утилитаристском разграничении означает подчеркивать то, что жесткое ядро устойчивого значения выступает правом в каком-то центральном главном смысле, и что даже если здесь есть границы, то должны быть и грани.* Если это не так, то представление о нормах, ограничивающих судебные решения, будет лишено смысла, как и полагали сторонники крайнего «реализма», возможно, безосновательно.[40]

* В оригинале: «...if there are borderlines, there must first be lines». — Прим. пер.

Но, к слову, смягчать разграничение, утверждать загадочным образом, что есть какая-то неразделимая общность между правом, какое оно есть, и правом, каким оно должно быть, значит относить все юридические вопросы к области полутени. С таким же успехом можно утверждать, что центрального элемента действующего права, усматриваемого в смысловом ядре правовых норм, не существует, и что в природе правовой нормы нет ничего, что противоречило бы всем вопросам, открытым для пересмотра в свете социальной политики. Конечно, очень хорошо заниматься проблемами полутени. Подобные проблемы по праву составляют каждодневную диету правовых школ. Но заниматься проблемами полутени — это одно, а уделять им чересчур большое внимание — это совсем другое. И чересчур большое внимание к вопросам полутени является, если можно так сказать, источником огромной путаницы в американской правовой традиции, точно так же, как формализм — в английской. Конечно, мы можем закрыть глаза на то, что нормы имеют авторитет; мы можем лишить силы или даже смысла довод, согласно которому дело в чистом виде может подпадать под норму и прецедент. Мы можем назвать такое мышление «автоматичным» или «механическим», в чем суды и так постоянно обвиняются. Но прежде чем решить, что именно это нам и нужно, не следует поощрять такие взгляды критикой разграничения права и морали.

IV

Третье направление критики отделения права от морали в значительной степени отличается от предыдущих; оно определенно содержит в себе менее интеллектуальные доводы против разграничения права и морали, являясь страстным воззванием, опирающимся не на детальные рассуждения, а на страшный опыт. Он состоит из свидетельств тех, кто низошел в ад и, подобно Улиссу или Данте, вернулся с посланием к человечеству. Только в этом случае ад был вовсе не под землей или где-либо за ее пределами; это был ад на земле, созданный одними людьми для других.

Это воззвание исходит от тех немецких мыслителей, которые прошли сквозь нацистский режим и размышляли над проявлениями этого зла в пределах правовой системы. Один из таких мыслителей, Густав Радбрух, до нацистской тирании сам разделял «позитивистскую» доктрину, но, попав в условия режима, перешел в другой лагерь, и поэтому его воззвание к людям о том, чтобы они оставили всякие иллюзии относительно независимости права от морали, носит особую остроту отречения. Его критика важна потому, что она действительно вступает в противоречие с отдельными позициями, которые были свойственны Бентаму и Остину, когда они настаивали на отделении права, какое оно есть, от права, каким оно должно быть. Немецкие мыслители, о которых идет речь, настаивали на необходимости слить воедино то, что было разделено утилитаристами, считавшими подобное разделение очень важным постольку, поскольку они стремились разрешить вопрос, поставленный существованием законов, противоречащих морали.

До своего перехода к взглядам оппозиции Радбрух полагал, что нежелание следовать праву — личное дело каждого, что такую ситуацию каждый должен рассматривать, как свою личную моральную проблему, что состоятельность права нельзя опровергнуть, основываясь не только на его разительном несоответствии морали, но даже и на свидетельствах того, что результаты следования праву будут гораздо более плачевны, чем результаты нарушения его норм. Остин, как известно, не скупился на слова, клеймя тех, кто утверждал, что законы, противоречащие основным принципам морали, перестают быть законами, так как являются «чистейшим вздором».

Наиболее порочные законы и, таким образом, законы, противоречащие воле Господа, применялись и применяются судами как ни в чем ни бывало. Представим, что безобидное или положительное действие запрещено сувереном под угрозой смертной казни; если я совершу данное действие, я буду судим и приговорен, и если я попытаюсь оспаривать приговор на основании его противоречия божественным установлениям... суд продемонстрирует непоследовательность моей позиции, вздернув меня по закону, в состоятельности которого я усомнился. С сотворения мира до наших дней в суде не оглашались отводы, возражения или защитительные слова, основанные на законе Бога.[41]

Это сильные, даже жестокие слова, но мы не должны забывать: рассуждениям и Остина и Бентама сопутствовала мысль о том, что когда законы достигнут определенного уровня несправедливости, появится исключительная моральная обязанность выступить против них, оставив всякое повиновение. Если мы обратим наше внимание на альтернативные пути решения вопроса, мы увидим, что обычная дилемма наталкивает на обсуждение очень и очень многого.

Однако Радбрух, исходя из той легкости, с которой нацистский режим использовал в своих интересах следование праву как таковому, — иначе говоря, как он полагал, тому, что выражено в «позитивистском» девизе словами «закон есть закон» (Gesetz als Gesetz), — а также из неудачи, постигшей немецких юристов, выступавших против возложения на них обязанности совершать гнусные преступления во имя закона, заключил, что «позитивизм» (здесь этот термин употребляется в значении, подразумевающем отделение права, какое оно есть, от права, каким оно должно быть) немало способствовал всем явившимся ужасам. Подобные рассуждения привели его к идеям, заключающимся в том, что фундаментальные принципы гуманистической морали были частью самой идеи Recht’а, или законности, и в том, что ни один позитивный законодательный акт или статут, как бы четко он ни был сформулирован и как бы четко он ни соответствовал формальным критериям состоятельности соответствующей правовой системы, на деле не может быть состоятельным, если он противоречит основным принципам морали. Полное понимание идей Радбруха невозможно без постижения нюансов немецкого слова Recht. Между тем вполне очевидно, что его идеи предполагают обязанность каждого юриста и судьи отказаться от применения закона, нарушающего основные принципы, не просто как от аморального или ошибочного, а как от не носящего правовой характер, а также что подобный закон, которому на этом основании не достает признаков закона, не должен приниматься во внимание ни одним индивидом, определяющим свою правовую позицию в отдельно взятой ситуации. Как это ни печально, резкое отречение Радбруха от своих прежних взглядов отсутствует в переводе его работ. Однако с ними следует ознакомиться всякому, кто желает вновь обратиться к вопросам соотношения права и морали.[42]

Нельзя не симпатизировать жаркому призыву Радбруха к тому, чтобы немецкое правосознание открылось требованиям морали, а также его сожалениям по поводу того, что подобный ход вещей слишком маловероятен в случае с немецкой традицией. С другой стороны, взгляд, предполагающий, что отсутствие всякой чувствительности по отношению к морали и благоговение перед государственной властью среди людей, подобных немцам, явилось следствием общего мнения о том, что право останется правом даже в случае его расхождения с минимальными требованиями морали, таит в себе необычайную наивность. Страшные примеры истории поставили перед нами вопрос о том, почему акцент на фразе «закон есть закон» и отделении права от морали приобрел порочный характер в Германии. Однако во многих других странах он, как это было и в случае с утилитаристами, прекрасно сочетался с самыми просвещенными позициями. При этом в точке зрения Радбруха на проблемы, порождающие существование морально несправедливых законов, противоречащих морали, кроется нечто более тревожное, чем простая наивность. Судя по его доводам, слова о том, что немецкий юрист сумел постичь лишь одну сторону духовного послания либерализма, с которым он так стремился подходить к правовым вопросам, не покажутся вам слишком резкими. Ведь все слова Радбруха на самом деле являются следствием огромной переоценки значимости того простого факта, что какое-либо положение может быть наделено характером состоятельной правовой нормы, словно она, некогда провозглашенная, была ответом на заключительный моральный вопрос: «Должны ли данной норме подчиняться?» Конечно, настоящим либеральным ответом на вопрос о любом порочном использовании фразы «право есть право» или на вопрос о различии между правом и моралью будет такой ответ: «Все это очень хорошо, но вопрос не решает. Право — не мораль; нельзя позволить ему занять ее место».

Однако наши рассуждения о том, как оценить довод в пользу разграничения права и морали, который представил Радбрух, не являются чисто академическими. После войны представления Радбруха о праве, как о том, что с необходимостью несет в себе заряд гуманизма, нашли свое применение в практике немецких судов, разрешавших дела, в результате которых отдельные военные преступники, бывшие нацистские доносчики и шпионы были наказаны. Особое значение этих дел заключается в том, что обвиняемые в таких преступлениях ссылались на соответствие их преступных действий закону, который существовал на тот момент. Возражение на этот довод заключалось в том, что законы, на которые ссылались эти преступники, не могли обладать силой, так как они противоречили основным принципам морали. Позвольте мне вкратце процитировать одно из дел, о которых я завел речь.[43]

В 1944 г. одна женщина, желавшая избавиться от своего мужа, заявила властям о том, что он, находясь в увольнительной, делал оскорбительные замечания в адрес Гитлера. Закон не требовал от этой женщины доносить о том, что сказал ее муж, хотя он и нарушил статуты, запрещавшие произносить слова, подрывающие авторитет Третьего Рейха или любым образом служащие ослаблению военной обороны немецкого народа. Муж был арестован и приговорен к смертной казни явно в соответствии с этими статутами, однако приговор не был приведен в исполнение, и мужа отправили на фронт. В 1949 г. против женщины было возбуждено дело в суде Западной Германии на основании совершения ею такого преступления, как незаконное лишение свободы (rechtswidrige Freiheitsberaubung). Это деяние было уголовно наказуемым в соответствии с Уголовным кодексом Германии 1871 г., который действовал непрерывно с момента его принятия. Жена настаивала на том, что поскольку лишение свободы мужа было осуществлено согласно нацистским статутам, ее действия не носили преступного характера. Апелляционный суд, до которого, в итоге, дошло дело, постановил, что жена была виновна в том, что добивалась лишения ее мужа свободы, так как она выдала его нацистскому правосудию, и, хотя он был, с формальной точки зрения, вполне обоснованно обвинен в нарушении закона, сам закон, по словам апелляционного суда, «противоречил здравому смыслу и самому духу правосудия, которые свойственны всем нормальным людям». Подобное обоснование было повторено во многих делах, что, по мнению многих, ознаменовало собой победу доктрины естественного права и поражение позитивизма. Всеобщая радость в отношении таких обоснований судебных решений кажется мне истерией. Многие из нас могут поаплодировать цели — цели наказания женщины, совершивший невероятно аморальный поступок; однако она была достигнута только лишь декларированием того, что статут 1934 г. потерял юридическую силу, а это позволяет усомниться как минимум в продуманности такого решения. В рассматриваемом нами случае существовало, конечно, два других возможных пути. Один из них — оставить женщину безнаказанной; кому-то может понравиться точка зрения, в соответствии с которой подобный исход был бы неудачным. Другой — обратиться к тому факту, что, если бы эту женщину нужно было наказать, это нужно было сделать на основании введения явно ретроспективного закона, а это потребовало бы значительной жертвы со стороны самого правосудия. Каким бы одиозным ни было наделение уголовного закона обратной силой, суд поступил бы более честно, осуществив его открыто. Поступив так, суд открыл бы всем глаза на то, что он делает выбор из двух зол, выбор между оставлением ее безнаказанной и игнорированием серьезного морального принципа, поддерживаемого большинством правовых систем. Если бы мы извлекли хоть какой-нибудь урок из истории морали, он заключался бы в том, что не следует закрывать глаза на противоречия морального характера. К случаям, когда жизнь нас ставит перед необходимостью выбора меньшего из двух зол, следует подходить с полным осознанием того, чем они являются. Порочность такого использования принципа, согласно которому, с учетом некоторых ограничений, крайне безнравственное не может быть законом или законным, заключается в том, что такая идея будет служить сокрытию истинной природы проблем, с которыми мы сталкиваемся, и вдохновлять романтичные оптимистические идеи о возможности вписать все наши ценности в одну непротиворечивую систему, и нам никогда не придется жертвовать одной из них ради другой или искать компромисс.

В разладе лад, не явленный земле;

Всемирное добро в частичном зле.*

* Поуп А. Опыт о человеке. Эпистола первая / пер. В. Микушевича (Alexander Pope. Essay on Man. Epistle 1). — Прим. пер.

Безусловно, это не так, и в любой формулировке нашей проблемы есть доля лицемерия, которое позволяет нам описывать трактовку дилеммы, как будто речь идет о решении обычного дела.

Может показаться, что сейчас тратится чересчур много слов чтобы выделить один способ решения этого трудного дела по сравнению с другим, ведь, в итоге, результат одного из вариантов разрешения приведенного мною дела, в котором участвует эта женщина, будет таким же, как и результат другого. Почему мы должны драматизировать различие между этими путями? Мы можем наказать женщину, основываясь на новом ретроспективном законе, объявив публично, что наши действия расходятся с нашими убеждениями лишь потому, что мы выбрали меньшее из двух зол; или же мы можем позволить себе разрешить дело как бы на одном дыхании, не указывая, чем мы на самом деле жертвуем. Но искренность — это вовсе не одно из многих незначительных качеств отправления правосудия, точно так же, как и морали. Ведь если мы примем взгляды Радбруха и вслед за ним и немецкими судами выразим протест против порочных законов, утверждая, что таковые не могут быть законом только из-за их моральной несправедливости, мы неадекватно выразим как одну из самых важных, так и одну из самых простых форм моральной критики. Если с позиций утилитаризма мы бы в нашем случае называли вещи своими именами, мы бы говорили о том, что законы могут являться правом, но правом слишком порочным с точки зрения морали, чтобы ему следовать. Подобное моральное осуждение будет очевидно всякому, и оно сможет привлечь внимание тех, кто восприимчив к вопросам морали. Если, с другой стороны, мы сформулируем наши возражения в виде утверждения о том, что эти порочные явления не являются правом, то они вряд ли будут признаны большинством людей; а если они все же будут вынуждены их учесть, то перед этим они с необходимостью столкнутся с целым рядом важных философских вопросов. Так что, возможно, наиболее важный урок, который мы можем извлечь из рассмотренного мною отрицания утилитаристского разделения, будет именно тем уроком, который так хотели преподать утилитаристы: когда мы еще способны говорить ясно, не стоит представлять моральную критику институтов как положения спорной философии.

V

Я пытался показать, что, несмотря на все новые знания и опыт, полученные после утилитаристов, и несмотря на дефекты других частей их доктрины, их протест против смешения сущего и должного в праве имеет не только интеллектуальную, но и моральную ценность. Между тем можно также встретить мнение о том, что, хотя это различие правильно и важно, если оно применяется по отношению к какой-либо части системы, оно, по меньшей мере, уводит от истины, если мы попытаемся применить его к праву как таковому, т. е. к правовой системе, и что если мы, как я и делал, будем настаивать на более узкой истине (или трюизме), то уйдем от истины более широкой (или более глубокой). В конце концов, можно сказать, что мы узнали о многом, являющемся ложным по отношению к отдельным законам, но в то же время истинным по отношению к правовой системе, принимаемой за единое целое. Например, связи между правом и санкциями, а также между существованием права и его «эффективностью» должны пониматься в этом более общем смысле. Конечно, невозможно обосновать (кроме случаев неоправданного расширения слова «санкция» или искусственного сужения слова «право») то, что каждый закон в муниципальной правовой системе должен иметь санкцию, но в то же время логично утверждать: правовая система, чтобы быть таковой, должна обеспечивать санкциями некоторые нормы. Также можно говорить, что норма права существует, хотя ее применяют или подчиняются ей в меньшинстве случаев, но этого нельзя сказать о правовой системе в целом. Возможно, то различие, которое возникает, когда мы рассматриваем отдельные законы и правовую систему в целом, существует и тогда, когда мы говорим о связи между моральными (и некоторыми другими) концепциями права, каким оно должно быть, и правом в более широком смысле.

Такому ходу мысли, который можно обнаружить (в зачаточной форме) у Остина, где он привлекает внимание к тому факту, что каждая развитая правовая система содержит определенные основные понятия, «необходимые» или «укорененные в природе человека»,[44] до определенного момента стоит следовать, и я вкратце скажу, почему и насколько далеко.

Мы должны по возможности избегать напрасной траты времени, давая терминам неподобающие определения, поскольку в рассуждении о таком многостороннем и лишенном четких очертаний понятии, как правовая система, споры о «сущностном» характере отдельного элемента или просто о его необходимости скоро становятся похожи на споры о том, останутся ли шахматы «шахматами», если из них убрать пешки. Понятно желание сразу разобраться с вопросом о том, должна ли правовая система, чтобы быть таковой, согласовываться с каким-либо моральным или иным стандартом, на основании простой констатации фактов, например следующих: во-первых, ни одна система, которая не обладала таким свойством, не существовала или могла бы выжить, но прекратила свое существование по этой причине; во-вторых, обычно реализованное допущение о том, что правовая система нацелена на некоторую форму справедливости, направляет ход нашей мысли в процессе интерпретации определенных правовых норм в конкретных делах. При этом, если данное, как правило, реализованное допущение не реализуется, теряется всякое основание следовать закону, кроме страха (или не будет даже этого основания). Также исчезнут и моральные обязательства повиноваться. Связь между правовыми и моральными стандартами, а также принципами справедливости, следовательно, столь же мало произвольна и столь же «необходима», как связь между правом и санкциями, и разрешение вопроса о том, является ли эта необходимость логической (частью «значения» права) или только фактической и причинной, можно спокойно оставить для невинного времяпрепровождения философов.

Между тем в двух аспектах я желаю продвинуться дальше (хотя это и требует использования некоторой доли философского воображения) и показать, что конкретно может значить утверждение, согласно которому определенные положения в юридической системе являются «необходимыми». Мир, в котором мы живем, и мы, живущие в этом мире, можем однажды измениться совершенно непредсказуемым образом; и если эти изменения будут достаточно радикальны, то не только отдельные утверждения о фактах, которые сейчас являются истинными, станут ложными, но и весь образ мышления и речи, составляющий наш нынешний концептуальный аппарат, с помощью которого мы воспринимаем мир и друг друга, рухнет. Нам остается только осознавать, как совокупность нашей социальной, моральной и правовой жизни в нынешнем ее понимании зависит от того случайного факта, что, хотя наши тела меняют форму, размер и другие физические свойства, они делают это не так резко, не с подвижностью ртути и таким непостоянством, чтобы мы не смогли определять друг друга как тех же самых индивидов на протяжении значительных промежутков времени. Хотя этот факт и случаен, на нем основан весь образ нашего мышления, наряду с принципами действия и социальной жизни. Обратите также внимание на следующую возможность (но не потому, что она представляет собой нечто более, чем возможность, а потому, что она открывает, почему мы полагаем некоторые вещи необходимыми для правовой системы и что мы под этим подразумеваем): предположим, люди станут неуязвимыми друг для друга, скажем, они будут закованы в панцири, как большие сухопутные крабы, и смогут извлекать пищу, которая им нужна, из воздуха посредством некого внутреннего химического процесса. В таком случае (подробности могут быть оставлены для научной фантастики) нормы, запрещающие свободное применение насилия, и нормы, устанавливающие минимальную форму собственности (с правами и обязанностями, достаточными, чтобы пищу можно было выращивать и хранить, пока она не будет съедена), не будут иметь такого необходимого непроизвольного статуса, который они имеют для нас, какие мы есть в сегодняшнем мире. В настоящем и до того момента, когда произойдут подобные радикальные изменения, эти нормы настолько фундаментальны, что если правовая система не будет их содержать, вообще не будет смысла устанавливать какие-либо другие правила. Данные нормы пересекаются с основными моральными принципами, налагающими вето на убийство, насилие и воровство; и, таким образом, мы можем добавить к основанному на фактах наблюдению, согласно которому все правовые системы в действительности совпадают с моралью в этих жизненно важных моментах, утверждение, что это необходимо. И почему бы не сказать здесь о «естественной» необходимости?

Конечно, все зависит от того факта, что вопрос о содержании правовой системы стоит, по нашему мнению, задавать только в том случае, если при его рассмотрении преследуется скромная цель выживания в непосредственной близости от наших собратьев. Однако теория естественного права во всех своих многообразных обличьях пытается значительно развить эту идею, утверждая, что люди в равной степени преданы своим целям и объединены ими (стремление к знаниям, справедливости по отношению к своим собратьям), причем эти цели отличаются от выживания и, таким образом, расширяют необходимое содержание правовой системы (все дальше и дальше отрываясь от обозначенного мной скромного минимума). Конечно, нам следует быть осторожными и не преувеличивать различия между людьми, но мне кажется, что цели, превышающие этот минимум, ради которых люди живут в обществе, слишком противоречивы и разнообразны, для того, чтобы позволить сильное расширение довода, согласно которому большее пересечение правовых норм и моральных стандартов «необходимо» в этом смысле.

Заслуживает внимания и другой аспект вопроса. Если мы решим, что правовая система должна по меньшей мере состоять из общих норм (общих как в том смысле, что они рассчитаны на неоднократное применение, так и в том смысле, что они применяются по отношению к неограниченному числу лиц), такой подход будет связан с принципом разрешения схожих дел схожим образом, хотя критерий, согласно которому дела признаются схожими, будет включать только общие элементы, обозначенные в нормах. Однако утверждение о том, что одним из существенных элементов понятия справедливости является принцип разрешения схожих дел схожим образом, истинно. Это справедливость в применении права, но не справедливость права. Так, в самом представлении об общих нормах как существенном признаке права есть нечто, не позволяющее нам считать его нейтральным с моральной точки зрения и не имеющим какой-либо необходимой связи с моральными принципами. Естественная процессуальная справедливость состоит, таким образом, из тех принципов объективности и беспристрастности в применении права, которые осуществляют только этот аспект права и которые созданы для того, чтобы обеспечить применение норм лишь к соответствующим их содержанию случаям или, по крайней мере, снизить риск неравенства в таком смысле.