менного правительства. Вот что нужно было сделать. Моментально нужно было предупредить двоевластие или многовластие»*. «Во- обще Петрограду естественно было выгуляться от переворота, и все ослепли, восторг переполнил душу. Это так чувствовалось, это не могло не чувствоваться. Но самому правительству нельзя было принимать участие в этом угаре, в этом упоении. Оно должно было стоять в стороне и работать, угрюмо работать. И прежде всего, лю- тее всего - беречь власть. Не для себя, а для России. Отдавшись в диктатуру генерала Алексеева, оно могло уже все творить его име- нем, оставив ему тоже продолжение ведения войны, но зато полу- чив в свои руки (от него) железную гражданскую власть: железную власть суда, железную власть наказания. Самую диктатуру можно было ограничить всего двумя месяцами, т. е. и дать именно на этот срок, всего на шестьдесят дней марта и апреля»**.

4. Л.И. Петражицкий и л. Шестов в оценке в.В. Розанова

Л.И. Петражицкий. Розанов был очень высокого мнения о Пе- тражицком - выдающемся русском юристе. Петражицкий - член ЦК партии кадетов, депутат I Государственной Думы, и прежде всего в этом качестве интересует Розанова. Он хочет понять, каки- ми качествами обладает человек, ставший одним из ярких лидеров либерального движения в России. Вот, например, как писатель ви- дит Петражицкого на российском политическом фоне: «У правых и центра - образование, ум, общественное положение, ораторские таланты, богатство и влияние. У левых?.. Ну, ум есть, но еще, кроме этого, ничего! Сума за плечами или вроде этого. “Талантами” ум- ственными они, во всяком случае, не превосходят “кадетов”. Срав- нить только Петражицкого или Ковалевского с кем бы то ни было из левых: они все вместе, и с родителями, и с детьми, не прочитали столько, не знают только, сколько эти два»***.

Вот другая, развернутая, по большей части психологическая, ха- рактеристика: «Всегда я считал физиологию матерью психологии: и из депутатов заметил еще только одного, которого нельзя не отли- чить и не заметить в огромной толпе. Это проф. Петражицкий. Из- умительно он схвачен фотографом и “вышедшим из экипажа и вхо- дящим на крыльцо Думы”. Он, конечно, не знал, что его снимают: и вышло божественно натурально, между прочим, даже в выражении лица, сколько можно рассмотреть на таком малом рисунке. Но вооб- ще никакого другого рисунка не нужно, всякий иной портрет будет хуже: Петражицкого надо брать именно в движении и торопливо- сти. Зритель обратит внимание, что при большой уторопленности -

* Розанов В. В. Мимолетное. С. 397.

** Там же. С. 399.

*** Розанов В. В. Когда начальство ушло... С. 155.

289

лицо задумчиво, молчаливо, серьезно, мысль погружена в себя. Пе- тражицкий страшно сосредоточен (я видел его в Думе и раньше на кадетском съезде по аграрному вопросу), но западною культурною сосредоточенностью, общечеловеческою, без индивидуальных от- тенков, без меланхолии, без поэзии. Он весь проза, страшно умная проза. Ни капли вдохновения. Впрочем, сперва о физиологии, “ма- терии души”. В громадной, в несколько сот человек толпе вы заме- тите беленькую, маленькую, слабенькую фигуру, спешащую и се- рьезную, которой, к удивлению, дают место и позволяют говорить: до того он похож на несформировавшегося мальчика, гимназиста в штатском, и особенно эти белые, под гребенку стриженные воло- сы, такие белые, какие бывают только у мальчиков, которых через три месяца в четвертый стрижет мамаша!!! Фотограф не мог этого передать: а между тем это так отличительно, что нельзя не передать историку. Нет необыкновенного внутри, если нет чего-то необык- новенного снаружи. «“Петражицкий! Петражицкий!..” - слышу я вот десять лет, от студентов, от людей, соприкосновенных с наукою и университетом, - авторитет в юриспруденции”. И я представлял себе солидную фигуру, в кресле, с книгой, с большими волосами, в очках, - “согбенного”, как Фауст. Увидел - и плюнуть не на что. На улице я его не видел, а фотограф снял его в цилиндре; в собрании он всегда в сюртуке (почти все - в пиджаках). Цилиндр увеличивает рост, а сюртук придает солидность: и этому человеку до того нуж- но и больше росту, и чего-нибудь мужского, басистого, октавистого: ибо кажется, и говорить-то он может только дискантом. Бесспорно, он не чисто польского рода, а что-нибудь из белорусов или из литвы (вернее!), или из какого-нибудь местного малоизвестного племени. В нем мало даже славянского, широкого, крупного, доброго: эта су- хая беленькая фигурка, - я бы ее отнес к карелам или финнам: но у него совершенно правильное европейское лицо. Вероятнее всего, он в детстве страдал недоразвитостью, долгим рахитизмом, “бледной немочью”: лицо его совершенно бескровное, белое, с приближением к бумаге, без тени и без возможности румянца, краски. Вся фигура - глубоко бескрасочная: ни одного такого поляка я не видал, ни одно- го в Варшаве, в России, нигде! Этот громадный ус, большой овал лица, широкий подбородок, тупость или наивность в лице, гордые с переходом в нахальством манеры - у Петражицкого все обратно! Между тем заметно по речам, что он - поляк, и юрист-поляк, крепко намеревающийся отстаивать “права отчизны”. Впрочем “права За- падного края” - так как по бескровности, в нем не предполагаешь “отчизны”, “родной земли” и вообще романтизма. Для сравнения проведу параллель, и в преувеличениях: если бы Думе выпал “па- тетический момент”, и в сторону минуса, катаклизма, то я мог бы представить себе, что Родичев кого-то “заколол”, “пронзил”. Вообще тут - удар, секунда, и непременно колющее оружие. Романтик ре- волюции! Петражицкий в тех же условиях и под теми же мотивами

290

кого-то стал бы резать, даже тупым ножом, наконец, - косарем но долго, фанатично и непременно до смерти, сам весь измучившись и почти умерев на мертвом (жертве). В случаях плюса, апофеоза - Родичев “увенчал” бы, а Петражицкий назначил бы пенсию и дал должность. В Петражицком полное отсутствие вдохновения, пафо- са, страсти: и огромное, громадное напряжение воли, терпения, что- то копающееся, роющееся, инженерное, в области подземных нор, мин, проходов. Ничего летучего, птичьего и пророческого. Может быть, ему суждено играть роль в будущее? Может быть; хоть может быть - и никакой роли»*.

Л. Шестов. Философ и литературовед Лев Шестов (псевд. Льва Исааковича (Иегуды Лейба) Шварцмана) (31.01 (12.02).1866, Киев - 20.11.1938, Париж) уже первыми своими книгами («Добро в учении Толстого и Ф. Нитше (Философия и проповедь)», «До- стоевский и Нитше (Философия трагедии)») обратил на себя вни- мание Розанова. Но особенно он выделяет вышедшую в 1905 г. книгу Шестова «Апофеоз беспочвенности (Опыт адогматического мышления)», посвятив ей статью «Новые вкусы в философии». Работа интересна Розанову тем, что в ней автору удалось уйти от безжизненной схоластической формы традиционных философских сочинений: «Ей-ей, философы и философия только ходят бледным призраком около реальной жизни; они не только сами сухощавы: около них похудела и действительность» * *. Шестов, напротив, сумел проникнуть в глубины, не доступные многим профессиональным философам, стремящимся ко всякого радо системам: «Г-н Шестов написал 285 страниц, посвященных литературе, морали, метафи- зике, истории, - страниц прекрасных и вдохновенных. Связаны ли они каким-нибудь единством? Конечно да! упорным, фанатичным отрицанием системы, свободною отдачею ума своего, вкуса, сердца, веры власти живых фактов жизни и литературы. Но что же мы ви- дим? Потеряв “систему” - книга его выиграла в истине и точности: качества научные и, надеюсь, философские. С “системою” он был просто компилятором: и, посвящая труды свои Толстому, Нитше, Достоевскому, - был рабом этих гигантов, что в конце концов ему наскучило»***. «Своею книгою г. Шестов не создал новую мысль, а дал название - если и не точное, то яркое - явлению, не только давно назревшему, но почти и созревшему и давно получившему власть, обаяние и признание. Вместо “системы мысли” или “ряда систем мысли” будущий историк философии будет иметь дело с “системою человека” или “рядом систем человека”, т.е. будет изучать, рассма- тривать и объяснять ряд очень высоких и законченных человече- ских личностей, громадно влиявших на свое время, но которые

* Розанов В. В. Когда начальство ушло... С. 102-103.

** Розанов В. В. Во дворе язычников. М., 1999. С. 337.

*** Там же. С. 340.

291

говорили стихами или прозою, романом или рассуждением - это совершенно безразлично»*.

Розанов усматривает в Шестове подлинного поборника исти- ны: «Г. Шестов, написав более сотни “отрывков”, из которых за каждый порознь, т. е. за истину каждого, он сцепится зубами и ког- тями с критиком и читателем, конечно, не есть человек, который потерял и отверг “почву под ногами” или возненавидел все и вся- кие “догматы”, а есть фанатичнейший искатель своей “Дульцинеи”, но только она у него раздробилась, как и у рыцаря Ла-Манха, на множество образов, которые при ближайшем рассматривании ока- зываются простыми трактирными служанками. Чувствую, что у Шестова зеленеют глаза и он готов схватить меня за горло: “это подлинная Дульцинея...”**. Розанов, считая Шестова «писателем выдающегося успеха», «сильным» литературным критиком, на- ходил в его творчестве и недостатки: «Только что привелось мне прочесть одновременно вдумчивую статью “собрата по перу” г. Из- майлова о Достоевском (в “Русск. Слове”) и таковую же статью, посвященную 25-летней памяти его, - г. Шестова (№ 7 “Полярной Звезды”). И последняя статья резко обожгла душу тоном своего отношения к Достоевскому - как личности, как нравственному характеру. “Жена его (Д-го) в последние годы жизни писателя прикапливала деньжонку”; “обеспеченный Достоевский в поли- тике, проводимой в “Дневнике писателя”, выступил на идейную защиту и обоснование грубейших националистических аппети- тов, зарождавшихся во дворцах и проводимых на практике на- шею бездушною бюрократиею. Так, он советовал не только взять Константинополь, но и, выселив татар из Крыма? - заселить его русскими” и т. д. Так пишет г. Шестов, которого наряду с упо- мянутыми г. Измайловым критиками Достоевского, Мережков- ским, Розановым, Волынским, можно поставить также в ряд вид- нейших исследователей творчества напшго великого писателя, и мало сказать - “исследователя”: Шестов сам едва ли не находит- ся под обаянием Достоевского в среднем периоде его деятельно- сти, особенно его сумрачных “Записок из подполья”. Но имен- но в юбилейный день он как-то капризно сбросил это обаяние, кажется, на минуту и ad hoc, и сказал слова, которым бы лучше остаться несказанными. Когда мы читали его статью в “Поляр- ной Звезде”, мы не видели привычного, вдумчивого, страдающего Шестова, к какому привыкли и которого полюбили в “Апофеозе беспочвенности” и “Ницше и Достоевский”, и перед нами точно говорил сухой и ничего не чувствующий человек юридического и формального склада души и мышления»***.

* Розанов В. В. Во дворе язычников. С. 340.

** Там же. С. 341.

*** Розанов В. В. Около народной души. М., 2003. С. 25.

292

Розанов полагает, что Шестов «несколько страдает» самоанали- зом, излишне «занят собой». С течением времени критика в адрес Шестова нарастала. Так, в записках 1914 г. Розанов упрекает Ше- стова в том, что последний относится к феномену трагического не этически или онтологически, а скорее эстетически, отстраненно, как холодный исследователь: «Мне хочется, для “обучения грамо- те”, показать писателям, во что обходится обывателю демонизм. И так как урок был бы неполон без демонического языка, то я позво- лю себе говорить смело, “как Заратустра”. Оставляя маниловщину и наши кисельные берега. Вот Димитрий Сергеевич Мережковский насквозь пропитан ненавистью к пошлости, а южный русский пи- сатель Шестов - “к мещанству и быту” и поклоняется “трагедии”. Хорошо. Прекрасно. Понимаем. И предлагаем испытать. “Язык За- ратустры” не церемонится, и я прямо скажу, что Шестов страдает началом чахотки и он имеет семейный уют, - кажется негласный или не очень оглашенный. Не церемоньтесь, г.г. трагики, и позволь- те спросить, как бы заговорил и почувствовал Шестов, если бы врач ему сказал: “Кажется, переходит в скоротечную" - и тут как раз слу- чилось бы две трагедии: капнуло бы серной кислотой в гнездышко, “замутилась любовь с той стороны” или с этой вдруг нахлынули бы “вешние воды” и в сердце очутились не одна, а две любви. А, Лев Ше- стов? Вы бы сказали: “Какие гадости". Вы бы “трагедию” назвали непременно “гадостью”, и вам нравится “трагедия” только в чужом доме, а у себя под боком вы вскочили бы с кровати, начали бегать из угла в угол и зажали бы голову. А-а-а-а! Больно! Больно! Больно! Что делать???.. То и “делать”: демонов не звать, а Богу молиться»*.

26 января 1930 Шестов выступил в Париже на литературном вечере журнала «Числа», посвященном Розанову, со своими вос- поминаниями о нем. В этом же году в журнале «Путь» (№ 22) он опубликовал статью, в которой поднял вопрос об антихристианстве Розанова: «Но, странным образом, Розанов, всегда так безудержно и страстно нападавший на христианство, сказал как-то про себя сло- вами Федора Карамазова: “Хоть я и поросенок, но Бог меня любит”. Как это ни грубо и ни цинично - Розанов в своих писаниях доходил до крайней грубости и циничности, и именно тогда, когда он бывал так груб и циничен, он более всего выявлял себя - как это ни грубо и ни цинично, в этих словах большая правда о Розанове. Правда, что он был «поросенком», но также правда, что Бог его любил. И еще, хоть он этого не сказал, в них скрыта другая правда: Розанов Бога любил, любил всем сердцем и всей душой так, как того требует пер- вая заповедь. И, если не все меня обманывает, в этом разгадка его вражды к христианству. Он мог бы повторить тоже слова другого героя из «Братьев Карамазовых», Мити, обращенные к младшему брату: “Бога, Алеша, жалко”. Я думаю, что для всякого, кто внима-

* Розанов В. В. Когда начальство ушло... С. 436-437.

293

тельно читал произведения Розанова, ясно: он нападал на христиан- ство потому, что хоть он был и поросенок, но чувствовал, что Бог его любил, чувствовал, что он Бога любит больше всего на свете и что ему “Бога жалко”, жалко Бога, которого убивало христианство»*. Шестов сравнивает Розанова с Гегелем и Достоевским: если Гегель «забыв подлинное христианство», довольствовался поисками «есте- ственной связи явлений», то Достоевский, видя фальшь историче- ского христианства, стремился пробиться сквозь него к «живому» Богу. Розанов, согласно Шестову, остановился где-то посередине между позицией Гегеля и Достоевского: «“Естественная связь явле- ний”» была для Розанова пределом, за который никогда не переле- тала его мысль, гой стеной, которую, по его глубокому убеждению, не дано пробить никакой человеческой силе. И в этом отношении он был правоверным гегелевцем, как и все мы, те, которые изучали Гегеля, и те, которые ни читали ни одной строчки его книг. Но в то время, как Гегель пред этой стеной преклонился и принял ее не только как неизбежное, но как нечто высшее и желанное, несущее последнее, окончательное успокоение человеку и потому вполне за- меняющее абсолютную религию, или, как он говорил, выражающее собой духовный смысл христианства, Розанов такого христианства никогда не принимал, принять не мог и не хотел. Если в мире нет Того, про которого написано: “Я Бог Авраама, Бог Исаака и Бог Иакова. Бог не есть Бог мертвых, но живых”, то Библия есть одна сплошная выдумка и ложь, и христианство не абсолютная религия, а отвратительное наваждение, от которого чем скорее проснешься, тем лучше. Надо выбирать: либо забыть христианство, либо осме- литься бороться с “гегелевской стеной”, “естественной связью явле- ний”. Розанов не мог решиться окончательно на первое, но никогда тоже не имел достаточно дерзновения, чтобы начать, по примеру Достоевского, открытую и явно безнадежную борьбу с теми “нача- лами”, которые обнажились пред человечеством как результат ты- сячелетней борьбы его самой напряженной мысли»**.

* В.В. Розанов: pro et contra. СПб., 1995. Кн. 2. С. 380-381.

** Там же. С. 384-385.